Арсений Альвинг
Евгению Кропивницкому
Вот надвинулось страшное что-то. Нет спасенья. Укрыться? Бежать?.. Бесполезно. Душа, словно тать, Изошла немотой и зевотой.
Все напрасно. Безжалостный кто-то Вдруг напомнил так тихо: «опять?..» Сколько их, да, пожалуй, 105, Если только не сбился со счета.
Да: 105 сверхтомительных дней... Что за хруст, что за стоны и... кашель. Я же жив еще, право, ей-ей!
Пусть вокруг меня липкая каша, Пусть погибнуть мне в ней суждено — Заглянул я на самое дно!..
Все впитывая без изъятья Сорокалетней пустотой, В который раз готов опять я Пригубить старый кубок свой...
Игра лучей в заветной грани, Давно знакомая игра... И узнает душа заране Задумчивые вечера...
С их беспредельностью и ленью С рассеянным карандашом И с книгой книг, что всех священней, С ним, с «Кипарисовым ларцом»...
Что может быть нежней и чище И целомудреннее вас? Зачем же тело жадно ищет Иной, небезопасной пищи, Иных, небезопасных глаз...
Напрасно: одиночества печать С твоих дверей не сможешь ты сорвать.
Не достучаться до души — Большой и тяжкий грех... Все души в мире хороши, Твоя же лучше всех!
И я к тебе стучусь: тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Так отзовись же, милый друг, На мой упорный стук!..
Валерию Брюсову
Ты гость мой странный, ты мне неведом. Скажи ж — кто ты? Нанес визит мне перед обедом, До темноты.
Жакет застегнут. Цветок в петлице. Лет тридцать пять... Но над висками уж серебрится Седая прядь...
Уста — улыбки, движенья — ритмы, А взоры — дно. На мой вопрос он говорит: «Мы Родня давно...»
На мой вторичный — «Родня в веках мы...» Ах, так — в веках!.. Золотники точны и драхмы В его словах.
Сплошная точность, во всем учтивость, Но вот напасть: Ведь красота не есть красивость, А ум — не страсть.
Наш спор был вежлив, наш спор был долог, Сугубый спор... Уж нежный вечер надвинул полог С соседних гор.
Для гостя ум служил законом, Мне — лишь умом. И мы простились полупоклоном, Полукивком.
Но, и сквозь споры роковые, Не так уж прост, Из-под его успел полы я Заметить хвост.
Нет: модных портсигаров мерка И самый стиль тебе горшей обиды. Ты черепаховая табакерка Эпохи северной Семирамиды.
Отделанная аметистами, С веночками ампир, из золота, Когда-то, может быть, лучистыми, Теперь по крышке ты расколота.
Два зеркальца под нею вправлены, Какие улыбались губы вам? Светлейшего ль, тоской отравленные, Порочные ли графа Зубова?
Перстнями ли, но не фамильными Постукивали по тебе от скуки, Иль сувенирами умильными Служила ты и Долгоруким?
И как они, твои владетели, Оканчивали пытку дней неровных: Под пышной маской добродетели Иль затихая в подмосковных?
Ты меньше табаком пропитана, Чем их интригами и легкомыслием. Но где ж твоя эпоха? — Спит она, И воскресить ее немыслимо.
Да и зачем — в жилище новом, У антиквара под стеклянной дверкой, Ты отдохнешь, на бархате пунсовом, Непродающеюся табакеркой.